Феоктист, архиепископ Тверской: история об одной присяге и трех царях

До смерти оставалось несколько минут. Он понял это, как только конь, хрипя, встал на дыбы и отказался идти в мутную грязную воду. Где-то там, за болотом, шел большой тракт, и если скакать по нему еще день и ночь, то прискачешь в стольный город Москву. Но мостки, видно, смыло дождями, скоро на пригорке появится погоня, и пьяное, озлобленное мужичье, одичавшее от грабежей, зарежет его и бросит на поругание под куст. Не будет Москвы, и ничего вообще уже не будет.

Он много раз за семьдесят лет пытался представить, как все произойдет, поэтому знал, что делать. Быстро и сосредоточенно помолился. Хлопнул по крупу коня, пустил на  волю. Времени оставалось мало, а он хотел вспомнить главное.

Сначала перед глазами проплыла мать, тихая, добрая, кроткая. Это ведь она научила его первым молитвам и отвела в храм. Как же там было красиво, в окна бил луч света, он поднял голову и увидел Христа.

 — Думал, воином сын станет, а вырос священник, — укорил его через четырнадцать лет отец. А он стоял и боялся сказать главное: что хочет постричься, уйти в монастырь. Молчал, теребил рукав. А мать сама догадалась.

Потом все пропало, и вдруг четко-четко он увидел Болдин монастырь. И вот же удивительно. Сколько лет он провел там, сначала маленьким монашком на черных работах, потом иноком помудревшим, уважаемым. И ведь был день в его жизни знаменательный, когда его избрали игуменом, и звучали лестные речи, а кто-то все сравнивал его с преподобным Герасимом, основателем монастыря, вводя в смущение. Но не это вдруг вспомнилось, а другой пасмурный день. Вот он стоит у нового Введенского храма, до чего ж он красив, как игрушечка! Белеют палаты, а над новой колокольней носится перепуганное воронье.

 — Ах, красавец какой! Ну что, первым ударишь? Тебе честь, тебе! – смеется веселый мастер Федор Савельевич, прославленный Федор Конь. Сразу видно, работой своей монастырской доволен. Подмигивает заговорщически сыну, молодому монастырскому казначею, а тот смеется в бороду, интересно ему, как это игумен на колокольню поднимется.

А он справился, промчался по ступеням, раскачал огромный язык и как дал со всей радости – пошел гул по монастырю. Не оттого ли он это вспомнил, что больно много крови попили те стройки? И вот только когда он в колокол ударил, тогда и осознал: все позади, нет краше на всей Смоленщине монастыря, и на сотни верст нет.

Ах, если бы не Конь, по-другому бы жизнь сложилась. И не сидел бы он сейчас у болота, не ждал бы лютой смерти. Ах, Конь, Конь, не ты ли нашептал кому-то из окружения Иова,  первого патриарха русского, что пора игумену из Болдина на повышение, и подсказал, куда — на родину свою, поближе к Москве.

— Нет, не так все было, — перебил он сам себя, поправил. Просто первый русский патриарх Иов в людях надежных нуждался. Воровства притом не терпел, монастырских игуменов и казначеев, которые о Божьем пеклись, не о кармане, знал и ценил. А за полгодика до того, как в Москву на душевный разговор его Иов позвал, приезжали от патриарха люди хозяйство монастырское смотреть. Записи изучали и долго удивлялись. Увидели, что он все свои доходы до копейки в монастырский котел отдает. Вот что, наверное, Иова на мысль и навело снять его с насиженного смоленского служения и за сотни верст отправить.

Но нет, и это не причина. Другое из глубин памяти вынеслось. За два года это было до вызова в Москву к патриарху. В столице заседал шумный Земский собор, решал дело большой важности — кому на Руси править. Царь Федор умер, упокой, Господи, его душу. Видеть же царицей его жену, Ирину, тихую женщину с бескровным лицом, бояре не больно хотели. Если кому и царствовать, так ее брату Борису, вот кто достоин — так и он сам ведь думал. Да что думал — говорил. Поэтому, когда позвал его в тот памятный приезд Иов к себе и попросил Бориса поддержать ради строения русских земель, он не спорил.

А слухам про то, что Борис сначала царя Ивана свел, потом Димитрия малолетнего, потом Федора, не верил. Любить Бориса трудно было, не мягок человек, сердцем не кроток был. Но умен, характером крепок, к труду приучен, вот и склонился в его сторону игумен.

Не поддержал бы тогда Годунова — не заприметил бы его как человека верного и надежного и патриарх Иов, Годунова духовник и сподвижник. Не вспомнил бы о нем через два года, когда думал, кого на соседнюю кафедру ставить. Присяга царская, вот что его в болото-то на погибель привело.

И выдернула память еще кое-что.

Жаркое лето, засушливое, ползет его возок весь в пыли, сам он сидит, обливаясь потом. Едет на новое место на служение, куда Иов указал. Сделали остановку, и пока он разминал отекшие ноги, из деревни пришли мужики, человек пять. Тощие, лицом желтые, бороденки мочалом висят. Нечем, сказали, большого гостя и угощать. Голодает деревня, недород. Все по грехам борисовым.

Так он узнал, что в голод едет и беду людскую. Слова же о борисовых грехах опечалили. Понял тогда, что впереди все тяжелое и нехорошее. Если не прекратится недород, не будет урожая, пойдет ропот великий, возненавидят царя, и начнутся нестроения.

Не о Божественной Троице ему вечерами с братией из Отроча монастыря беседы вести, а местных бояр с протянутой рукой обходить — просить хлеба и помощи для голодного люда. Так и обернулось, тем и занимался. И про нестроения самые страшные опасения его, которые роились в душе, когда он ехал из Москвы на новое место, все сбылись. Все! И выплыло из памяти лицо обескровленное мертвой девочки в крестьянской избе. Лежала она, ласточка, на лавке, в лаптишки обутая. А отец ее, оскалясь страшно от горя и голода, рычал:

 — Что, царь наш, Борис-убивец, Бога-то не боится? По его делам окаянным мрем, как мухи.

И пока сыпали трясущимися руками слуги-помощники зерно той семье, драгоценную помощь, все тряс мужик кулаками и страшными укорами в небо сыпал. Потому он это запомнил, что долго-долго на обратном пути размышлял, плакал и молился, впав в сомнения: тому ли служим? Тому ли верен? О себе не печалился: знал — любят его в народе, нет на него обид. Своими руками хоронил он в страшные голодные годы и крестьян, и бояр, и старух древних без рода-имени.

Тут накрыло его мутной волной. Вспомнилось вдруг, как пришла весть о борисовой смерти и как екнуло вдруг: что дальше? Смута, смута ведь грядет!

Опять угадал. И несла его история страшная своей полноводной рекой, как щепку. Тот первый самозваный Дмитрий-царь, в котором люди сведущие беглого монашка Гришку узнали, каким он был? Уже и не вспомнить. Вроде рыженький, вертлявый, с испуганными глазами. Как же хотел он, этот царек польский, его в свои соратники переманить. В списке лучших людей, из которых хотел Гришка-царь безродный свой совет собрать, отвел ему почетное шестое место. Чтобы все знали и видели, как он, значит, церковь русскую ценит и какими людьми себя окружает. Ну и намекали еще много раз, что надо бы паству под присягу подвести. Но нет уж, нет. Ни он присягать не стал, ни город, ни паства.

Не лежало у него сердце и к Василию Шуйскому. Умный он был человек, скрытный, сосредоточенный. А только видел он: нет в Василии царского, большого. Сердце боярское, душа боярская, характер боярский, переменчивый. Трудный был выбор — поддержать Шуйского или нет. Но не один он мучился, все голову ломали.

Воспоминания понеслись роем: вот стоит он в огромном московском соборе. На царство венчают Василия, народу — не продохнуть. Ему же особая честь оказана. Вот идет гул: расступитесь, дайте пронести. И он, грешный, негнущимися руками берет скипетр и державу царские, несет митрополиту, а сам думает: благословил бы Господь царствование Васильево. И то ладно, и больше ничего и не надо. Но мысль вдруг тогда мелькнула непрошеная: разве может тяжелый этот скипетр Василий удержать?

И опять ведь все угадал, выходит.

Дальше пошел рой смутных картинок. Отряды Болотникова-разбойника, дым горящих изб, скорбные подводы из Москвы с беглецами. Каждый день к нему приходили и докладывали: в этом селе жителей крест еретику-петрушке целовать заставили, а в той деревне сами невесть кому присягнули. Кому? Да на кого казаки показали, того царем и признали. Пропала Русь! В тот странный непогожий день он держал речь, бояре сидели рядком, понурые, но слушали внимательно. Была его речь немирной — уговаривал биться, крест богоотступникам не целовать, а держаться присяги, данной Василию.

 — Сам же говорил, не царского он рода! — упрекнул кто-то.

— Когда брат на брата идет, кровью не меряются, — устыдил он в ответ.

И была оборона, и погнали еретиков богомерзких. Не поэтому ли и оказался он сейчас на старости лет в этом темном болоте рядом со смертью?

Да нет, не поэтому. В гулкой тишине он уже четко слышал громкий топот и железный лязг. Его убийцы мчали через маленький еловый лесок. А вспомнить еще хотелось так много.

Все сливалось в спешке в одну картинку. Годы горя да голода, да пустующих храмов. И одни дурные вести. Не успели отбиться от Гришки беглого, как явился Тушинский вор, и словно грязь по весне, показалось из городов русских все отребье. Грабили да животы пороли нехристи, храмы Божьи разоряли. Ему и самому доводилось после постоя разбойничьего руками своими дома Божьи отмывать. Стояли они оплеванные и поруганные, а он молился, мыл, чистил закопченные иконы. Утешал себя и других: терпеть надо, ждать, вернется мир и строение, обязательно вернется.

И вот же странно: в мирные времена давал он, бывало, слабину. А другие в священстве русском давали. Но пришли времена мрачные, кровавые, и ни один под присягу к Тушинскому вору не пошел. Не отложились от Василия.

А дальше было страшное. Вспомнилось ему, как волокли его, избитого, полуживого, в тушинский лагерь, в плен. И темнота поплыла перед глазами. Сколько месяцев просидел он в холодном затворе, какие издевательства вынес! Поначалу днем молился, а потом в темноте счет времени потерял, так с молитвы и не сходил. Может, зря в сумятице и сутолоке, когда на лагерь тушинский напал русский отряд, бежать он задумал? Ведь чуяло сердце, не добраться ему до Москвы. Умер бы в темном подвале, но в покое и молитвенном бдении, а не в этом безвестном болоте в муках…

Он перекрестился.

 — Прости меня, Господи, грешного.

Последнее, что успел подумать: жаль, не повидал Болдин да храмы, которые строил. Уцелел ли колокол? Ну ничего, придет время, еще зазвонит.

Отряд тушинцев уже мчался по полю, и впереди с гиканьем ехал пьяный казачонок Филипп, сквернословец и сущий зверюга. Уж как он его в плену донимал, как измывался! Было страшно, внутри все тряслось, он молился и ждал, прислонившись к дереву.

 — Что встал, овечка Божия? — захохотал над ухом казачок. — Сейчас я тебя по всей форме, как положено, исповедовать буду. Ты есть Феоктист, архиепископ Тверской?

— Я, — ответил он спокойно, стараясь ничем не выдать внутренней дрожи.

— Почто, окаянный, бежать вздумал? Мы Москву, помяни мое слово, возьмем, а вас, холопов васькиных, как баранов, прирежем.

И тут словно кто дернул его.

 — Дурак ты, Филька. Не быть вам в Москве, богоотступникам. А до твоих оскорблений мне дела нет. На чем стоял, за то и умру.

Он еще успел напоследок перекреститься. Но потом его сшибли с ног и начали избивать. Били жестоко, на убой, потом, распалясь, кололи пиками.

И когда, захлебнувшись кровью, он широко открыл глаза, то увидел синий небесный купол и его лицо с огромными глазами. Подтянув последним движением ноги к животу, он вдруг почувствовал легкость и странный покой.

И больше не было никакого Фильки и казаков. И это кого-то другого, не его втаптывали в грязь, превратив в кровавое безобразное месиво. И пока темное болото принимало в свои глубокие топи то, что совсем недавно было его телом, синий купол с огромными глазами был все ближе, ближе, ближе…