История о кесаре, императрице и сожженной книге: как один епископ дважды умер

До чего же странные сны снились в этом апреле. Провалившись в глухую послеобеденную дрему десятого числа, увидел он вдруг императора Петра Алексеевича, высокого, жилистого. Будто ходит царь по комнате, заложив руки за спину, и диктует, а он пишет смиренно. И диктует-то не указ какой или письмо, а службу благодарственную по случаю полтавской победы над войском свейским.

 – Что думаешь, Феофилакт, приличествует ли о царе в службе церковной упомянуть?

– Кесарю – кесарево, так и в Писании сказано, – отвечает он, взгляд потупив. А липкий пот так по лбу и льется.

– Ой, Феофилакт, не от сердца говоришь, – хмурится император. И ладонью широкой по столу тук-тук, тук-тук. Громко, настойчиво.

…Тверской епископ открыл глаза, глубоко вдохнул. И привидится же такое! Тук-тук, тук-тук. Нет, не во сне стучат, а наяву. Пошел отворять: человек в пыльном курьерском плаще сухо бросил:

 – Пакет из Петербурга. Вскрывать при мне, читать при мне, ответ составить в моем присутствии.

И, перешагнув порог, по-хозяйски пошел к столу, удивленно глядя на огромный шкаф, где хранилось главное феофилактово сокровище – книги.

Дело о пасквиле, или Страсти по Феофану

Феофилакт открыл пакет. В нем лежал плотный лист: кабинет министров задавал ему вопрос: «Ведаете ли вы такого человека, который бы таковых речей: наимилший, коханый, благословенство, динкую и прочих, якобы на образец польского языка устроенных, употреблять приобыкл?». На размышление ему давали три часа, писать ответ было велено в присутствии курьера. Епископ перечитал и поморщился: был чуток к дурноречию.

Хоть и слыл человеком наивным, от дел мирских далеким, а все же сообразил: дело о пасквиле на лютого его врага Феофана, лукавого Прокоповича – вот что таил пакет. За всеми перипетиями дела сего Феофилакт не следил, но о сути горевал много: врагов у Феофана, льстивого угодника кесарского, было море-океан. Невод закинь в него – и не сыщешь вовек, кто написал премерзкий этот пасквиль, грубый, злой, обидный.

Сам Феофан указал на иеромонаха Иосифа Решилова и архимандрита Иоасафа Маевского. Оба под следствием, в Тайной канцелярии, и императрица Анна Иоанновна, у ушей которой льстивый Прокопович дни проводит, глубоко разбираться в их доле злосчастной не хочет. От них же, страдальцев, прямая веревочка к нему, старому Феофилакту Лопатинскому, мужу ученому, тихому, истово верующему, вьется. Сведали уж, верно, в канцелярии, что Иосиф неделями у епископа в Твери гостил, а Иоасаф к нему в епархию как домой ездил. Самовар, беседы ночные, споры жаркие о вере, книжные чтения вслух – было все это, было. «Динкую», – где-то слышал это слово Феофилакт, точно слышал. Вот только от кого и когда? Думай, старый епископ, думай. Нет, не вспоминается, и все тут.

– Не знаю такого человека, – вывел твердо Феофилакт. Свернул бумагу, положил в пакет. Показалось ему – курьер ухмыльнулся.

Вечером на собрании книжного богословского кружка, коим сам епископ, вдохновитель и его создатель, лично заправлял, было непривычно тихо и грустно. О происшествии не говорили, но под сочувственными взглядами Феофилакт не выдержал, взорвался:

 – Или хороним кого? Разобраться хочет министерский кабинет в важном деле, и с ним я полностью согласен. Хоть и спорили с Феофаном много, а пасквиль препозорный, недостойный.

Но иерей соборный Павел покачал головой:

 – Вы, владыка, человек прямой, открытый. Больше с книгами знаетесь, чем с людьми, и слишком людям доверяете. Не далее как вчера о грехе лютеранства на проповеди рассуждали, два дня назад о церковных переменах. Помните, с кем беседы такие вели?

Феофилакт молчал. Понял намек. Многое обсуждал в свое время и с друзьями: спорили об упразднении патриаршества, вспоминали возвышение Феофана Прокоповича, гонителя и врага, разбирали ереси лютеранские и горевали, что все ближе они к царскому трону. Постой-ка, а про императрицу не было ли дурного слова?

Положил епископ на стол нож для бумаг. Да нет же, говорили о церкви, о вере христовой, не о политике, неинтересна она ему. Знает, что она повсюду, стерпелся за жизнь с этим обстоятельством.

Тучи сгущаются

И вновь жизнь потекла своим чередом: службы да вечерняя работа с бумагами, да скрипенье пера. Церковный люд посудачил сначала: не забрали бы епископа в дальнюю епархию, встревожился. Владыку уважали, другого пастыря не хотели. Так прикипела епархия к седому тихому человеку, что никто уже и не помнил: Лопатинский – человек пришлый, рожден на Волыни, взращен в Киевской академии, а в Твери оказался не по своей воле. Просился в далекий Иркутск, в землю Сибирскую, куда иного калачом не заманишь. Говорил: хочет, мол, за Христа претерпеть пастырские лишения. Какая в сытости, за синодальными столами, молитва и служение? А вышло наоборот: врага его Феофана отправили в Новгород, а Феофилакта в Тверь, и от Синода не отставили, еще больше работой нагрузили.

Позабыли за давностью лет в епархии и другое важное обстоятельство: с врагом своим лютым епископ когда-то в молодости из одной миски щи хлебал. Единого они корня: из Киевской духовной академии, и оба в ней наставничали. Только вон какие разные деревья выросли – один за веру православную стоит, о патриаршестве утраченном горюет. А второй лютеранами прельстился, которые власть вокруг трона забрали. И тем более не поминал давно никто, что был когда-то Феофилакт рядом с покойным императором Петром. В народе не знали, а в среде церковной деликатно не вспоминали: это ведь он придумал Петра в благодарственном молебне по случаю полтавской победы назвать Христом. Объяснил по-ученому, по-книжному: слово греческое, означает «помазанник». А царь – он тоже помазанник. Кесарю – кесарево.

Тишина нарушилась внезапно. 22 апреля в дверь епископа вновь постучали, и высокий курьер с немигающими глазами протянул Феофилакту пакет из Петербурга. «Не так ли иногда с вами разговаривал бывший иеромонах, что ныне расстрига Иосиф Решилов? И в своих к вам письмах таковых, будто бы польских наречий не употреблял ли? Такожде и вы, в ваших к нему поговорках и письмах, таковых же на стать такую слов, хотя и насмешкою, не произносили ль?» – прочитал тверской епископ. В висках застучало. Хоть и был в интригах и политике Лопатинский как дитя неразумное, но догадался: его тоже подозревают в пасквилях против Феофана. Про себя Феофилакт вздохнул: нет, не любил его Петр, и Екатерина не любила, а до такого не доходило.

Он взял перо, ругая себя за проклятый свой характер. Разум подсказывал: напиши «нет» – да и точка. Но брезжило что-то в памяти смутное, напишешь так – и соврешь. Феофилакт обстоятельно пояснил: Решилов жил не при нем. Может, и говорил, но дело давнее, он не припомнит.

Курьер отбыл. А в доме епископском поселилась гробовая тишина. Всю неделю Феофилакт истово молился. Ближние приметили: стал епископ спокоен и просветлен. И не знал никто: снится ему по ночам все тот же сон – царь Петр, бегущий в нетерпении по половицам, и он, смятенный, пытающийся угодить.

И еще один был там человечек, с усталым обрюзгшим лицом и глазками мутными, бегающими. Подбегает к царю и шепчет на ухо. Долетают во сне до Феофилакта обрывки фраз: «Борьбу лютеранам объявил… Немецкая слобода бунтует, подозревают, уж не царский ли двор церковную эту партию тайком на иностранцев науськивает? О разрыве сношений говорят, видя интригу»… Просыпается Феофилакт, крестится, молится Богу: что за наваждение? Спаси и сохрани. Нет, не верил тверской епископ в вещие сны.

А зря. Ведь в те самые дни на дворе начальника Тайной канцелярии графа Андрея Ивановича Ушакова действительно много о нем, Феофилакте, говорили. За ужином, вытирая губы после жирной стерлядки, Андрей Иванович сообщал: Решилов сознался, кается. На тверского епископа улик нет, но лично он ему не верит.

 – Трудно представить, что книжный, ученый человек, робкий, как Лопатинский, пал до хульного пасквиля, – возражали графу.

– А вы вспомните, какие он медовые речи императору Петру Алексеевичу расточал при жизни его. С Богом, с Христом самим сравнивал! – тряс кулаком Ушаков. – Сейчас же вечерами линию петровскую церковную хулит. Знаем это доподлинно, от Решилова. И не только…

Тут Ушаков таинственно улыбался. Как объяснить простаку, что дело не церковное, а страны касающееся. Сам он, граф, лютеран, немцев тоже в душе не больно-то любил. Да только опираться матушке императрице, Анне Иоанновне, кроме немцев, не на кого. Вот и выходит: кто в лютеран метит, поневоле в державу попадет. Сие недопустимо.

Калач из Твери

Был жаркий майский день, когда к епископским палатам подъехал крытый возок. Вышли из него два солдата. Феофилакта усадили в возок и увезли в Петербург. Так и сгинул в столице владыка. До Твери долетали слухи: идут допросы, все по тому же делу о пасквиле. Феофилакт свое участие в нем категорически отрицает, но не верят ему. Среда церковная роптала, тверского епископа жалели. Потом умер Прокопович, в епархии возликовали: вдруг отпустят, закроется розыск? Но дело все тянулось… На третий год наконец вышел вердикт, престрашный, прелютый. Во всем виновен, архиерейства лишен, быть Феофилакту сослану в Выборг в замок Герман до самой смерти. А бумаг и чернил ему не давать.

Провожали старого книжника в заточение немалой толпой, горюя и плача. И на том спасибо императрице: дали Феофилакту с друзьями напоследок обняться, перекинуться парой слов.

 – Батюшка, корзиночку в дорогу возьми, калачи из Твери тебе велела Устинья с детьми, должница твоя прощеная хлебная, передать. Христос тебя благослови, страдалец наш, батюшка, – бросились в ноги мужички в лапотках стертых.

Нет, не помнил Феофилакт ни Устинью, ни детей ее. А долги прощеные хлебные помнил, конечно.

 – О чем они толкуют? – не выдержал друг любезный, учитель грамматики Савва, в выборгскую ссылку его с другими провожавший.

– Давнее дело. Год по епархии как-то неурожайный был, с голоду мужички пухли, как на несчастье такое молча смотреть? Вот и раздавал им хлеб даром. А на следующий год урожай славный был. Пришел ко мне келейник с большой амбарной книгой и говорит, жила: ты, мол, батюшка, не грусти, я ведь все в прошлом году в книжечку записал, что кому с твоего двора мы отпустили. Пора долги хлебные с мужичков собрать. Что с таким делать? Объяснять – не поймет. Взял я эту книгу, да и бросил в огонь. Вот так, брат, одна книга, которую в угоду человеческую написал, погубила, выходит, а та, которую сжег, калачами вернулась…

Махнул рукой Феофилакт, и тронулся в путь скорбный обоз.

Не сразу понял Савва, позже сообразил: не о пасквиле Лопатинский говорил, а о службе – похвале Петровой.

 – Ничего, владыка, Господь все видит и простит, – рассуждал учитель. И закрывая глаза, перед сном, видел темный выборгский замок, седого человек, слышал скрип половиц. Снилось ему: ходит Феофилакт из угла в угол вдохновенный и читает наизусть свой новый дивный труд. Богу Богово, и не надобно для того ни перьев, ни чернил…